За счет этого у нас есть два документа, довольно смешных по форме, хотя весьма невеселых по их существу. Оба они составлены 18 января 1894 г. волостным заседателем, который за неграмотностью вместо подписи приложил должностную печать. Неграмотность не помешала ему очень правильно (с точки зрения старожилов) сформулировать показания переселенцев, так что они зачастую превратились в самообвинение. В "объяснении" огневских переселенцев (документ № 17) явно слышатся два голоса.
Вот, например, как сказано о платежах в пользу старожилов: "Накладок за проживание в д. Огневой мы нисколько не платили, но за пастьбу крупного рогатого скота и лошадей на земле крестьян деревни Огневой некоторые из нас платили в общество по 50 коп. в лето за штуку". Здесь тезису переселенцев о поборах предшествует антитезис старожилов. Чаще использован обратный порядок доводов: тезис, затем антитезис.
И.Е. Репин. В избе. 1879.
Жалоба переселенцев на то, что они сначала работали на старожилов, а потом у них же "накупили избы", нейтрализуется заявлением (и оно подчёркнуто автором текста) о том, что некоторые купили дома в соседних деревнях, и ни у кого не было отводов на места под дома в д. Огневой [11]. Слова о том, что многие просили приёмные приговоры, но общество отказало, дискредитируются словами о том, что "некоторые вовсе не просили".
Заявление о том, что старообрядцы стали гнать переселенцев лишь после того, как те решили помочь "православным старожилам" построить церковь (от участия в которой старообрядцы отказались) сопровождается словами: "Более же препятствий со стороны староверов к постройке церкви никаких нет". Под конец, подумав ещё, заседатель усугубил описание церковной темы: "На постройку церкви вывожено только около 200 лесин, а не 600, такое количество леса только заготовлено в лесу старожилами, а не вывожено".
Стал, очевидно, предметом препирательств текст о разломах изб: "У нас, Стефана Симонова, Алексея Моркова и Петра Капустина, – неизвестно кто во время ночи сделали разлом наших строющихся изб и дворов, подозрение в этом имеем на общественников деревни Огневой, а у меня, Козьмы Глотова, староста с общественниками изломали вновь строющийся мною двор, говоря – не стройся, но несмотря на это запрещение, я вновь выстроил двор". Ясно, что никто кроме старожилов ломать дворы переселенцев не мог; тем не менее, заседатель вынудил крестьян сказать, что нарушители неизвестны. Когда же Козьма Глотов, поймавший, очевидно, своих врагов с поличным, стал настаивать, ему припомнили хотя бы то, что он не послушался звучавших ранее угроз. Показательно, что печать самого старосты, наряду с заседательской, стоит под приговором: ему нечем было опровергать слова Глотова. Но изложение истории Глотова звучит не как обвинение тем, кто разломал, а как упрёк Глотову, который не послушался "добрых советов".
Ещё более явно антипереселенческая тенденция выражена в показаниях солдатской жены Федосии Заздравных (документ № 18). О самом происшествии, давшем основу составлению протокола, мы получаем самые скудные сведения (некий Викул Плясовских "толкнул в грудь, <...> отчего я упала"); основная же часть документа посвящена выгораживанию обидчика: никто меня не бил, зачем толкнул – не знаю, никому не жаловалась. Связь между этим происшествием и старожильческо-переселенческим конфликтом остаётся за кадром (слова "переселенцы" и "старожилы" не использованы ни разу), и нам остаётся лишь догадываться, что если бы Викул и Федосия не стояли по разные стороны баррикады, то и документ не возник бы.
Заканчивая обзор документов 18 января, надо упомянуть ещё одну пару "зеркально отражённых" доводов. Она интересна тем, что неясно, какой из доводов – в чью пользу. "Хлебопахотной земли и сенокосных участков в прошлом 1893 году Огневское общество нам не дало, говоря что у них земли мало и лишней для нас нет, вследствие этого отказа все мы принуждены были таковую купить для посева хлеба, а также накосить сена в соседних с деревней Огневой селениях, но многие переселенцы купили сенокосные пайки и у Огневцев в их даче, где и поставили сено". То ли переселенцы жалуются, что общество не дало земли, а общественники возражают, что всё-таки некоторым косить (за деньги) разрешили. То ли старожилы выставляют напоказ свою твёрдость в охране столь необходимой земли и жалуются на хитрость переселенцев (нашедших аренду на стороне), а переселенцы возражают, что старожилы-таки готовы за деньги пустить на свою землю, не такую уж и необходимую.
Какова бы ни была отгадка в последнем случае, ясно, что старожилы в этой паре документов против своего желания проговариваются о том, что им было бы выгоднее утаить. Мы имеем подтверждение того, что старожилы в первый год нанимали переселенцев и продавали им дома; а во второй год сдавали в аренду землю (и одновременно применяли к некоторым грубую физическую силу вплоть до уничтожения жилья). Эти факты важны: отчасти – как подтверждение того, что старожилы не упустили на начальном этапе возможности получить выгоду с переселенцев; отчасти – как подтверждение того, что отказ от используемой переселенцами земли не был для старожилов немыслим, а всего лишь неприятен.
Примечания.
[11] Как мы увидим в документе № 20, на самом деле переселенцы воспринимали дело совсем иначе. Они были уверены, что расплачиваясь за дома, купили "оседлость": то есть, не только постройку, но и право жить в деревне.