Председатель губернского правления доказал, что не случайно занимает высокую должность. В его докладе были и широта охвата, и глубина проникновения в подробности, и умение, если вывернуть наизнанку известное выражение, видеть деревья за лесом. Последнее оказалось необходимым, чтобы предложить меры, позволяющие избегнуть "сплошной вырубки" там, где нужна лишь "санитарная".

Не снисходя до критики источников, не объясняя, откуда он узнал те или иные подробности, чиновник уверенно описывает дело так, как будто следил за ним на протяжении десятков лет. Петухов рисует картину из серии "виноваты все", в общем-то уже известную нам от исправника, но изложенную более основательно. Переселенцы, по его уверению, начали прибывать с 1868 г.; старожилы до конца 70-х годов не только не мешали им, а даже приглашали, видя в них лишь источник выгоды (возможность продать втридорога старые дома и прочую рухлядь, а равно использовать переселенцев как рабочую силу). При таких отношениях со старожилами приёмные приговоры были переселенцам не нужны, и они их не брали. С наплывом же переселенцев, начавшимся в 1880 г., "возник вопрос" о "могущем последовать" земельном утеснении".

В эту картину, уже в общем знакомую нам по докладам исправника, Петухов привносит лишь точность в датах и указание на преобладающее значение скотоводства. Точность в датах наводит на сомнения. Даже если списать на второстепенные подробности расхождение дат появления переселенцев (1868 – у Петухова, 1866 – по табличному перечню из документа № 6), возникает сомнение насчёт чёткости проведённых рубежей. История возникновения противоборства изображена в нём чересчур монолитной. Кажется, что до 1882 г. все переселенцы жили без приговоров, а потом их никому не давали. Между тем, уже из самой первой старожильческой жалобы мы видели, что непричисленные причислялись при помощи причисленных "новосёлов-старожилов". Этот факт Петухов вовсе игнорирует, хотя именно отсюда растёт то разнообразие отдельных переселенческих историй, которое так важно для него самого. Похоже, чиновник решил не усложнять картину; исторические данные имели для него лишь значение экскурса. Ему, практику, было не столь интересно, почему сложилось наличное положение, сколь важно, что именно сложилось, и что с этим теперь делать.

Как раз на тему "почему" Н.Н. Петухов предлагает собственный ответ, идущий вразрез с постоянными сетованиями старожилов на нехватку пахотных земель. По его описанию, дело не в пашнях. Скотоводство представляет "большие противу хлебопашества выгоды", почему "наиболее достаточные крестьяне" и составили себе стада "до 100 или даже 200 голов" (л. 70 об.). Именно это обстоятельство Петухов полагал жизненно важным, поскольку "при земледельческом собственно хозяйстве и при весьма хорошем качестве самой земли" наличного количества – по 32 десятины на каждую из 348 окладных душ [1] с. Ново-Тырышкина – Петухову казалось "более чем достаточно" (л. 70 об.). Именно вопрос о сенокосах и пастбищах и привёл, по мнению Петухова, к обострению конфликта.

Начальник губернского правления, таким образом, проигнорировал объяснение самих ново-тырышкинцев, неоднократно утверждавших, что земли нужны им именно для земледелия, что залежные земли – необходимая часть земледельческого цикла. Чиновник такого ранга (действительный статский советник, с февраля 1881 по сентябрь 1889 г. бывший председателем губернского правления) наверняка имел высшее, на худой конец – гимназическое образование. Он, конечно, знал, что российское земледелие опирается на трёхполье, позволяющее задействовать каждую наличную десятину без запускания каких-либо участков в залежь. Надо думать, что объяснения сибирских старожилов о жизненной необходимости залежей для их хозяйства показались ему лишь знаком привычки к роскоши, от которой надо отвыкать. Как пишет Ю.С. Булыгин, даже начальникам XVIII в. сибирские залежи казались непорядком как раз по той причине, что "нигде в великороссийской и в протчих государствах таких непостоянных порядков нет" [2].

Вообще говоря, ни для чиновников, ни для переселенцев мысль о необходимости иметь нераспаханные земли не должна была быть новой. Привычное в Европейской России трёхполье подразумевает, что каждый год, ни много ни мало, третья часть земли не используется ("пар"). Но "чья-то" земля под паром хорошо отличима от "ничейной": это очищенная от многолетней растительности пашня. Совсем иначе воспринимается 10-летняя (а то и 20-летняя) залежь. "Раз берёзки в руку толщиной – значит, земля не используется!" – так понимали дело переселенцы, в полном соответствии со своим "европейским" жизненным опытом.

Вероятно, по залежам старожилы действительно пускали пастись скот – что не противоречит их объяснению о роли этих участков в ново-тырышкинском земледельческом цикле. Таким образом, можно найти объяснение, которое примиряет описание предмета конфликта со стороны Петухова и со стороны старожилов.

Более того: дойдя до конца долгого рапорта Петухова, мы с удивлением обнаружим, что доводы старожилов он отлично усвоил. Начиная рассуждать о проблемах переселения в целом, начальник губернского правления указывает, помимо неоправданных слухов о сибирских богатствах, "распространившихся в последние годы в печати и среди сельского населения Европейской России", и на переложную систему земледелия. "По общим отзывам крестьян-домохозяев", при переложной системе на двор требуется не менее 30 десятин земли, а эта норма уже почти повсеместно выбрана – кроме "немногих, состоящих в исключительных условиях, раскольнических селений", которые не допускают к себе православных переселенцев (л. 80 об.). Итак, Петухов согласен видеть земельную проблему. Но привязка конфликта к скотоводству имела для чиновника существенный смысл.

Скотоводство, по описанию начальника губернского правления, было своего рода "вторым этажом" ново-тырышкинского хозяйства: благосостояние жители обеспечивали себе земледелием, скотоводство же позволяло обеспечить богатство – как водится, не для всех, но для немногих. Эти-то немногие и были, в изображении Петухова, главным двигателем конфликта: "При кичливости и самонадеянности некоторых зажиточных кулаков-старожилов и при крайней грубости и упрямстве некоторых переселенцев, – мирные дотоле отношения между старожилами и переселенцами порвались и по временам начали обостряться до более или менее крупных столкновений" (л. 72).

Вопрос о внутренней группировке переселенцев разработан в послании Петухова подробно. Во-первых, он отдельно выделяет "грубиянов": "крайне грубое и нахальное отношение некоторых отдельных личностей из переселенцев и в особенности отставных и временно-отпускных солдат, не только к старожилам-крестьянам, но и к местному сельскому, волостному и земскому начальству выразившееся и на сходе, и уверенность этих лиц в их праве на причисление куда бы они ни пожелали без всяких приговоров" (л. 74 об. – 75). Более того, сноской Петухов уточняет: "Отношения к этим отдельным личностям обострились до такой степени, что старожилы не только не согласны на прием их ни за какие деньги, но и готовы выселить их на собственный счет, или же, в случае причисления их без приговоров, выселиться сами. Вообще личности эти и в особенности солдаты оказывают самое дурное влияние на прочих переселенцев и служат главнейшим препятствием к соглашению между переселенцами и старожилами" (л. 75).

Этот отрывок отлично объясняет неразбериху с требованиями старожилов. Высказывания в крестьянских обоюдных жалобах кажутся взаимоисключающими: то ли старожилы хотят удалить переселенцев, то ли получить с них деньги. Вопрос этот не решается, пока переселенцы рассматриваются как единое целое. Разделение на группы показывает, что эти два объяснения, на самом деле, суть взаимодополняющие.

Во-вторых, Петухов затрагивает вопрос об арендной плате. Один из факторов напряжения – это "неуплата некоторыми переселенцами полетной (арендной) платы за право пользования землею за прошлое лето и невзнос таковой же платы громадным большинством за настоящий год" (л. 74 об.). Это выражение подтверждает факт, уже встречавшийся нам ранее – что основная масса переселенцев необходимые сборы платила. Но подчёркивает и новое: в 1884 г. платить отказались даже те, кто платил раньше. Это логично вяжется с отказом старожилов пускать переселенцев на пашню (за что же платить, если пахать не дают!). Логично и то, что высокий чиновник, стремившийся ликвидировать обострение, уделил возобновлению платежей особое внимание. "Я разрешил переселенцам, платящим полетное, пользование сенокосами наравне со старожилами, не платящим же полетной платы – в пользовании сенокосами отказал" (л. 76 об.). Учитывая необходимость сенокоса для любого крестьянского хозяйства, это условие выглядит не как предложение, но как ультиматум.

Наконец, доклад Петухова даёт пищу для размышления над вопросом о причислении. По жалобам крестьян дело выглядит так, что переселенцы хотят причислиться, старожилы же не хотят этого причисления ни за какие деньги, потому что под угрозой – их собственное существование. Однако начальник губернского правления сообщает, что после начала конфликта старожилы стали требовать по 30–50 руб. за приговор, тогда как переселенцы соглашались платить не более 10–15 руб. (л. 72). Сопоставляя это утверждение со словами самого же Петухова о том, что некоторых переселенцев старожилы не готовы принять ни за какие деньги, мы понимаем, что перед нами – ещё одно лыко в строку усложнения картины внутренней структуры переселенцев и старожилов. Старожил старожилу рознь, и переселенец – переселенцу.

Примечания.

[1] Бросается в глаза разница с числом, приводившимся старожилами двумя месяцами ранее (748 душ). Очевидно, старожилы считали всех жителей мужского пола (включая младенцев), Петухов же – только домохозяев либо годных работников.
[2] Булыгин Ю.С. Приписная деревня Алтая в XVIII веке. Часть 2. Хозяйство приписного крестьянства Колывано-Воскресенских горных заводов в XVIII в. Барнаул, 1997. С. 17–18. http://new.hist.asu.ru/biblio/derevnia/part2-3-38.html